Кумо-сан

Валентин Архангельский.
Кумо-сан

Прощальный кофе. Мы с Ямагути собирались откланяться. Вдруг, что-то вспомнив, вы извинились, из гэнкан — прихожей — поспешно вернулись в комнаты. Минуту спустя вновь появились.

— Не откажите в милости. Отвезите в Москву. Положите на могилу...

И протянули мне два бумажных лепестка, красный и желтый, перехваченные ниткой. Крылышки, хоботок, усики. Бабочка!

— Сама сделала. Прошу вас. Пусть сын получит весточку от матери...

Она долго жила у меня. Крохотное игривое существо. Я встаю спозаранку. На цыпочках, домашние спят, проникаю в кабинет, тихо приветствую: «Ну здравствуй, птаха заморская. Как ты тут?» Поводит тоненькими усиками, немигающе смотрит бархатными глазками-точечками.


Однажды бабочки не оказалось на месте. Я осмотрел стол, полки с книгами. Чудеса. Даже растерялся от неожиданности.

Остывала чашка утреннего кофе.

Пробираюсь в столовую. И вот она, крохотуля моя,— на ленточке цветных бумажных журавликов, привез из Хиросимы. Прижалась лапками, крылышки сложила. Поди заметь. Я потянулся было, вспорхнула, села на японскую маску на другой стене. Еще одна моя попытка — оказалась на кокэси, деревянной куколке, что стоит на серванте. Бог ты мой! В комнате масса вещей. На стенах маски из разных стран. Выбирает — японские. Неужели чувствует?

С тех пор жила в столовой. Налетается, наиграется. Все обнюхает, постучит хоботком. И сядет на окно, глядит на бульвар. Долго, печально. Что высматривала? О чем тосковала? И то сказать: разве клетки, где селятся люди,— жилье для вольной птахи.

Потерпи, глупышка ты этакая. Немного осталось. Зима — погибель твоя. Придет день, каштаны на бульваре, что стоят сейчас голые и сирые, накинут на себя зеленое кимоно. Я вынесу тебя на балкон, протяну руку к небу — лети! Замрешь на миг от простора и свободы. Глотнешь настоянного на ароматах весны воздуха.

Взмахнешь крыльями, и понесут тебя волны легкого ветра. Я знаю — куда. Путь неблизкий. Над крышами домов, улицами, площадями — за столичную окраину. В березовую рощу. Отыщешь там заветный земляной холмик, опустишься, распластаешь крылышки. И зашепчешь на своем, понятном только тебе языке.

Слова любви и молитвы.

От матери — сыну.

Такое вот необыкновенное происшествие приключилось, уважаемая Кумо-сан.

Впрочем, иногда нахлынут сомнения. Было — не было? Не сон ли?

Полгода спустя вы приехали в Москву, побывали на кладбище. Первое, что увидали,— бабочка. Она сидела на букете цветов на могиле. Букет — тоже ваш. Только не тот, что вы дали мне в Киото. Тот не сохранился, сколь ни берег — и поливал, и от света защищал, и соли в воду подсыпал. Повяли розы. Я сделал фотографию и по ней заказал в Москве такой же букет.

Почему — бабочка? Почему в неисчислимой символике, которой, подобно шелковичному кокону, опеленута жизнь японца, от рождения до смерти, вы избрали именно это неприхотливое создание природы?

Вспомнилось: первые европейцы, высадившиеся на японских островах в далеком прошлом, пораженные красотой женщин, миниатюрных, изящных, завернутых в неведомую яркую ткань с широкими и длинными, часто до полу, рукавами, сравнивали их с бабочками. Впрочем, почему первые? А Пуччини с его «Чио-чио-сан» («Мадам Баттерфляй»)? В переводе на русский — «Госпожа Бабочка».

И ваша бабочка — тоже образ женщины?

В программе концерта, на котором впервые исполнялся «Реквием», обнаружил ваши стихи.

Под шелест березовой рощи
Здесь ты, в камне немом,
Но душа твоя что-то шепчет мне тихонько.
И в бабочке, пляшущей в воздухе,
Вижу я сына.

Бабочка — образ сына. Символ бессмертия души.

Итак, с первых шагов — загадки. А ведь мне предстоит рассказать о вас, Кумо-сан, советскому читателю. Достанет ли знания и умения? У нас говорят: душа женщины— потемки. Вульгарное сравнение, хотя и не без смысла. А душа японки? Тонкая, нежная, чувствительная, одухотворяющая мысли и чувства? Все, с чем сталкивается человек,— землю, небо, воздух, воду, деревья, камни, цветы, зверей. А истерзанная душа матери, которая лишилась сына, несет свой тяжкий крест смиренно и безропотно? И вдобавок — душа поэтессы, принявшей эстафету от своих великих предшественниц, их имена золотыми буквами выбиты на скрижалях национальной истории, душа поэтессы— это особый мир, в нем все устроено иначе. Как подняться до высоты ее?

Простите за вольность, Кумо-сан, но в тот ноябрьский день, когда я впервые увидел вас, вы тоже представились мне бабочкой. Неким бестелесным, небесным, хрупким созданием. Белоснежное кимоно с редкими темными полосками, широкий оби, белые носки, белые, открытые, на деревянной подошве сандалии — гэта.

Сказочная фея! Бабочка!



С чего начать?

Начну с начала.

В тот год я дважды летал в Японию. Первый раз в разгар цую — сезона дождей. Весь город, а быть может, вся страна — сплошной дождь. Впрочем, точнее сказать — дождик, дождичек. Мелкий, теплый — игрушечный. Яркое солнце, бирюзовое небо, а сверху сыплет серебристая крупа. Встаешь утром — дождь. Идешь по делам — дождь. Возвращаешься вечером в отель — дождь. Он не мешал, напротив, освежал, снимал напряжение.

Когда открывали в Нагасаки памятник, в воздухе висела тончайшая кисея. Так и запечатлел меня фотограф: стою перед микрофоном, над головой зонтик. Его поддерживал сзади клерк из муниципалитета. И мэр города Мотосима, и сопровождающий нас депутат парламента Таканаяга, и публика—все под зонтиками.

Я привез тогда в Японию «мальчика Васю». Так для себя (по второму, домашнему имени моего внука Тимура) назвал я бронзового ребенка, что забылся в сладком сне на коленях матери, распластав ручонки на ее груди.

Композиция «Мир». Подарок Советского правительства жителям Нагасаки. Мне выпала честь открыть памятник. В делегации был автор монумента — ленинградский скульптор Михаил Аникушин. Академик, герой, депутат, лауреат. Вся грудь в золоте. (Однажды в лифте иностранцы, увидев золото на его пиджаке, радостно воскликнули: «А, Брежнев! Брежнев!»)

На той же площадке в парке Мира, где навеки остались сын с матерью, высится фигура могучего атланта. Он сидит, по-восточному поджав под себя ноги. Правая рука предостерегающе указывает на небо — оттуда пришла смерть. И может вновь прийти. Левая с раскрытой ладонью простерта над землей: сохраним жизнь, не допустим повторения трагедии.

Неусыпна вахта богатыря. Безмятежен сон русского мальчугана: на коленях русской женщины — в японском городе.

Спи, мой маленький человечек! Спи, мой родной. Пусть ничто не потревожит твой сон. Ни звук выстрела, ни взрыв бомбы. Ни раскаты грома весеннего, ни крик птицы ночной, ни говор толпы людской.

Родина освятила твою судьбу — быть провозвестником мира на древней земле Ямато. Прекрасна эта земля. Завещаю тебе: вырастай, набирайся сил. Когда возмужаешь, протяни руку людям, поведи их дорогой света и любви. Сохрани голубое небо над общим домом человечества — планетой Земля. Высокое и вечное, как в тот чудесный день июня.

Запомни: великий Рюноскэ Акутагава, возьми его себе учителем жизни, считал русских девушек Наташу и Соню, толстовских героинь, своими сестрами. Пусть и тебе станут родными Иоко, Хироко, Такэко, Кацу-дзи, Ясуси, Томисако, миллионы их сестер и братьев. И не только японские — английские, китайские, французские, американские. Люби — Людей! Без различия рода и племени.

Вглядись в этот снимок: это — японец Хитоси Мотосима, это — твой создатель Михаил Аникушин, это — советский генконсул в Осаке Виктор Денисов, это — латвийский министр Альфонсас Кяйрялис, это — депутат японского парламента Итие Таканаяга. Под сенью памятника мы по-братски скрепили руки.

Мы — соседи. Когда я бываю во Владивостоке, всматриваюсь в морскую даль: где-то там на горизонте — «моя» Япония; в Ниигате, в порту, пытаюсь разглядеть за водной гладью — свою Родину. Мы обречены — жить рядом.

Святая миссия легла на тебя, мальчик Вася. Уберечь мир для землян. Нынешних поколений и тех, что грядут. Будь достоин этой миссии. Русские и японцы, мы надеемся на тебя.

Тогда, в Нагасаки, я не знал фамилии — Кумо. Не видел вашего лица, не слышал голоса. Я не вожу дружбы ни с богом, ни с чертом. Не верю в мистику. Иначе немудрено оказаться в объятиях наваждения и объяснить происками оккультных сил зигзаг судьбы, которая привела меня к порогу вашего дома.

И какой зигзаг!

На японской земле я «оставляю» русскую мать с ребенком. Не проходит и полугода, встречаюсь в Киото с японской матерью, она живет в горе и печали по сыну, который спит беспробудным сном в русской земле. Одного Россия направила в Японию посланцем мира; другой, дипломат, много лет назад с этой же целью летел в Россию.

А русское кладбище? Какая сила потянула нас туда? Долг памяти? Зов родной крови? Именно в эту поездку? На годы останется в сердце это кладбище. Рядом с другим — в подмосковном березовом лесу с непривычным русскому глазу бетонным столбиком на могиле и чужеземной надписью.

На кладбище в Нагасаки похоронены русские пленные времен войны 1904—1905 годов. Мы приехали туда в разгар лета. Аникушина я уже представил. Земляк, питерец. Узнав поближе, не скажу, чего в нем более — таланта или обаяния. Веселый, остроумный, душа нараспашку, он, ручаюсь, перевернул все представления японцев о нас, «зашоренных» русских. «Друг» самого Брежнева и... рубаха-парень. Когда хозяйка одного ресторанчика, их в Японии больше, чем звезд в галактике, провожая нас, опустилась на колени и поклонилась до пола — знак высшего уважения,— Михаил Константинович, гремя золотом, тоже рухнул на пол. Японцы посходили с ума!

Третьим был Альфонсас Кяйрялис. Литовец, построже и посуше питерца. Выручал он нас неимоверно. Едва переступали порог офиса мэра города, лидера партии, президента фирмы, Альфонсас надевал ему через плечо широкую нарядную ленту, посвящая в «почетные граждане" Человек доволен, а у нас гора с плеч. Никаких забот о сувенирах.

Ходили мы втроем по кладбищу. В душе — мука мученическая. Восемьдесят лет назад русские сыны, герои Цусимы, других сражений за Отечество, нашли на чужбине свой последний приют. Товарищи по плену сделали все, что могли. Отпели по христианскому обряду, предали тела земле, поставили надгробие. Написали, что положено. Для нас, потомков.

Мы увидели дикий разор. Могилы обвалились, надгробия скособочились. Надписи стерлись, иные уже не прочтешь. Кругом захламление, валежник, мусор. Ни тропинки чистой, ни цветочка свежего.

Как могло статься? Ведь россияне, черт возьми, мы — россияне! Не манкурты, лишенные памяти. Милосердие и сострадание от дедов и прадедов нам завещано, от века почитается национальной чертой.

Контр-адмирала, допустим, могли навестить родственники. Средства позволяли. А матросика Петра Николаева, 1873 года рождения, с Новгородчины, наверняка сына крестьянского? Япония — не ближний свет. Кто на какие-такие шиши мог к нему приехать? Никто. За три четверти века — ни одной родной души, ни звука родного голоса, ни слова господня.

Мы — забыли. Ленин — помнил. Возьмите любой сборник писем ему от современников из-за рубежа, он открывается письмом редактора газеты «Хэймин сим-бун» («Газета простого народа»), О чем то далекое письмо? — о социалистической литературе для русских военнопленных. По поручению Ленина из Швейцарии направлялись сюда транспорты с социалистической литературой. Из США прибыл и начал издавать для пленных газету — не без усилий большевиков — небезызвестный Николай Руссель. Зерна были брошены, всходы получились отменные. Когда пленные возвращались на родину, в массе своей они были «заражены» идеями социализма.

Ленин находил. И время, и силы, и даже средства. А Дмитрий Полянский и иже с ним вся честная компания чрезвычайных и полномочных послов только последнего времени? А тот же Виктор Денисов, он уже мелькнул в наших заметках и еще будет помянут добрым словом, два или три срока отсидевший в консулах в Осаке? Какое здание здесь отгрохано! Знай русских! Из мрамора, с бассейном, сауной, роскошными залами, в пол и стены можно смотреться вместо зеркала. А сотни и тысячи других россиян, рвущихся в Японию, как в страну обетованную? И туристов, и вельможных чиновников. Неужели часа не нашли заглянуть на русское кладбище? Неужели сердце слезами не изошло?

Спасибо японцам: учат нас, Иванов, не помнящих родства. В той же «денисовской» епархии, на полуострове Идзу, расположился небольшой городок Симода. Кто не знает, в октябре 1854 года здесь на рейде стояла русская эскадра под командованием адмирала Путятина. Визит был вызван желанием царского правительства установить контакты с Японией. Но произошло землетрясение, корабли затонули в бухте, среди них флагманский фрегат «Диана». Японцы не забывали тех трагических событий, чтут память об отважных русских моряках. Настоятель местного буддийского храма показывал мне кресло Путятина, столик, за которым велись переговоры, якорь, другие предметы корабельной оснастки. Более ста лет японцы обихаживают могилы русских моряков. Сейчас обсуждают идею о поднятии адмиральского фрегата со дна бухты.

Как тут не снять шапку!

Итак: посланец мира мальчик Вася, кладбище в Нагасаки, фрегат «Диана». Не правда ли — звенья одной логической цепи. Порог вашего дома, Кумо-сан, уже замаячил на горизонте. Минута и...

— Минуточку,— прервал мои велеречивые приветствия (каюсь, чую за собой такой грех) советский вице-консул Валерий Кистанов, едва мы отъехали от вокзала в Осаке,— я тут сувенир для тебя захватил.

— Сувенир? Так сразу?

— Да.

— Чем заслужил?

— Пока ничем. Но сувенир особенный, со значением,— он протянул пластинку в элегантной упаковке.— Там русский текст есть.

Я развязал красную ленту, вскрыл упаковку. Бросалось в глаза — «Московский реквием»... Кумо Нагако... ...Так я наткнулся на вашу фамилию.

— Кумо-сан живет в Киото. Удивительная женщина. Завтра я еду туда по делам. Прихвачу вас.

— Завтра?

— Да. Кумо-сан часа два назад приезжала в консульство. Я рассказал о тебе. Она пригласила в гости.

Осака для меня — город особых интересов. Поэтому едва в Токио, где, спустя полгода после нагасакской поездки, я рылся в архивах, выдалось свободное время, мы с Ямагути быстренько собрались и махнули на вокзал.

В отличие от других японских городов, с мириадами кривых, узких улочек и переулочков, хаосом застройки, мы ехали по прямым, широким, зелёным магистралям с односторонним движением. Город сильно пострадал во время войны, отстраивался на европейский лад. В центре чем-то напоминает даже своего побратима — Ленинград.

На другой день Валерий, как условились, минута в минуту был в вестибюле отеля «Нью-Хенкью». Он легко и свободно ведет машину. Сидит справа от меня, в Японии движение правостороннее. Хайвэй, скоростная магистраль, дорога экстра-класса. Впечатление такое, будто не мчишь